Именно они стали причиной духовного кризиса великого писателя.

«Здоровье мое плохо. Всякое занятие, самое легкое, отяжеляет мою голову. Италия, прекрасная, моя ненаглядная Италия продлила мою жизнь, но искоренить совершенно болезнь... она не властна», — писал Гоголь князю Вяземскому из Рима 25 июня 1838 года.

О какой болезни он говорит? Традиционное литературоведение стыдливо закрывает глаза, предпочитая считать, что писатель может мучиться только высокодуховными проблемами. Оно не замечает, что, возможно, у него просто выскочил прыщ на шее или ноет башка с перепоя.

«МОЯ ГЕМОРРОИДАЛЬНАЯ БОЛЕЗНЬ»

Причину духовного кризиса и ранней смерти Гоголя видели в чем угодно, только не в истинном положении дел. Белинский считал, что создатель «Мертвых душ» подорвал свой организм неуместным религиозным рвением. Украинские литературоведы, наоборот, часто выдвигают версию, что Гоголя «съела» тайная раздвоенность между Украиной и Россией — так сказать, «побічні прояви подвійної ментальності».

И никто до сих пор не обратил внимания на куда более прозаичную причину гоголевских страданий — запоры. Да-да! Именно они подорвали крепкий организм духовного отца Тараса Бульбы.

«Моя геморроидальная болезнь обратилась на желудок. Это несносная болезнь. Она мне говорит о себе каждую минуту и мешает мне заниматься». — сообщает Гоголь М. П. Погодину, 20 августа 1838 года из Неаполя.

Несколько ранее в письме Н. Я. Прокоповичу из Женевы Гоголь был еще более откровенен:

«Желудок мой гадок до невозможной степени и отказывается решительно варить, хотя я ем теперь очень умеренно. Геморроидальные мои запоры по выезде из Рима начались опять и, поверишь ли, что, если не схожу на двор, то в продолжение всего дня чувствую, что на мозг мой как будто бы надвинулся какой-то колпак, который препятствует мне думать и туманит мои мысли. Воды мне ничего не помогли, и я теперь вижу, что они ужасная дрянь; только чувствую себя хуже: легкость в карманах и тяжесть в желудке».

Стоит ли удивляться, что работа над «Мертвыми душами» так никогда и не была закончена! Да и то, что удалось создать, следует однозначно считать творческим подвигом — попробуйте-ка написать что-нибудь при хроническом несварении желудка! Проза жизни заест!

Гений мучился так сильно, что не скрывал подробностей даже при дамах. «Гоголь тогда страдал желудком, — вспоминает княжна Варвара Репнина, — и мы постоянно слышали, как он описывает свои недуги; мы жили в его желудке». Может быть, именно нелады с системой пищеварения привели к тому, что даже первый том «Мертвых душ», по словам княжны, ассоциировался у Гоголя с «грязным двором, ведущим к изящному строению». — то есть второму тому.

Но был ли кто-то виноват, кроме самого писателя, и том, что с ним случилось? Отнюдь! Гоголь был ужасным, ни с кем несравнимым обжорой — одним из первых объедал полуголодной Российской империи. Рестораны он называл «храмами» и очень сожалел в Риме об оставленной в Париже местной кухне: «Париж со своими великолепными храмами (ресторанами) меня много расстроил. Куда ни иду, все чудятся храмы».

«ОН ЕСТ ЗА ЧЕТВЕРЫХ»

Но публично Гоголь любил прибедняться. Прогуливаясь с Погодиным по Риму, он заводил того в ресторан, а сам ничего не ел, говоря, что не имеет аппетита и только к шести часам может что-нибудь проглотить.

«Однажды вечером встретился я у княгини Волконской с Бруни и разговорился о Гоголе, — вспоминал Погодин. — Как жаль, — сказал я, — что здоровье его так медленно поправляется!» — «Да чем же он болен ?» — спрашивает меня с удивлением Бруни. — «Как чем? —              отвечаю я, — разве вы ничего не знаете? У него желудок расстроен; он не может есть ничего». — «Как не может, что вы говорите? — воскликнул Бруни, захохотав изо всех сил, — да мы ходим нарочно смотреть на него иногда за обедом, чтоб возбуждать в себе аппетит: он ест за четверых».

Погодин специально пришел к шести часам в ресторан Фалькони, славившийся гастрономическими изысками, и, спрятавшись за перегородкой, дождался Гоголя. Вот что случилось дальше: «Он садится за стол и приказывает: макарон, сыру, масла, уксусу, сахару, горчицы, равиоли, брокколи... Мальчуганы начинают бегать и носить к нему то то, то другое. Гоголь, с сияющим лицом, принимает все из их рук за столом, в полном удовольствии, и распоряжается — груды перед ним возвышаются всякой зелени, куча склянок со светлыми жидкостями, все в цветах, лаврах и миртах. Вот приносятся макароны в чашке, открывается крышка, пар повалил оттуда клубом. Гоголь бросает масло, которое тотчас расплывается, посыпает сыром, становится в позу, как жрец, готовящийся совершить жертвоприношение, берет ножик и начинает разрезать... В эту минуту наша дверь с шумом растворяется. С хохотом мы все бежим к Гоголю. «Так-то, брат, — восклицаю я. — Аппетит у тебя нехорош, желудок расстроен? Для кого же ты все это наготовил?» Гоголь на минуту сконфузился, но потом тотчас нашелся: «Ну, что вы кричите, разумеется, у меня аппетита настоящего нет. Это аппетит искусственный, я нарочно стараюсь возбудить его чем-нибудь...»

Можно только представить, каким излишествам предавался он при «естественном» аппетите! Однако постоянное обжорство не прошло даром — запоры при сидячей жизни и полном отсутствии интереса к спорту в конце концов загнали писателя в затяжную депрессию, сведшую его со света в неполных сорок три года.

Питайтесь умеренно, господа!

Олесь Бузина, газета «Киевские Ведомости», 25 декабря 1999 года.