Один из ранних рассказов Олеся Бузины, 31 октября 1987 года (прим. редактора).

В нашем старом скучном городке был один человек, которого я любил — Петр Андреевич Кадочников. Мы познакомились с ним, когда я учился в восьмом классе — в сентябре на первом в том году уроке литературы. Вошел невысокий худой старик и сказал: «Здравствуйте, я ваш новый учитель!» И представился.

То была первая неожиданность в моей жизни: до тех пор литературу преподавали нам или молоденькие девочки только что из пединститута или толстые бородавчатые дамы в пушистых пуловерах домашней вязки — им и вовсе не было до нее дела, после уроков они всегда спешили домой, может быть, чтобы связать еще один такой пуловер, еще более теплый.

Я мечтал об учителе-мужчине, как в старой гимназии, ироничном и знающем все до последней строчки в черновике писателя.

Кадочников и был таким. От прежней его жизни, выбросившей его туда же, откуда он начал, — он тоже родился когда-то в нашем городке — осталось эта ироничность, всезнаемость и черная трость с резным набалдашником.

Он ходил всегда в потрепанном черном костюме, повязывал один и тот же широкий галстук, старый и залоснившийся, но рубашку носил только белую, и иногда на уроке вдруг заговорив об этике; напоминал нам, что цветная рубашка под пиджак — безвкусица, и укоризненно смотрел на наши школьные формы.

Преподавал он странно — будто и не существовало вовсе скучной школьной программы. Когда он рассказывал о Пушкине, то на морщинистой шее его исчезали морщины — он становился выше и весь вздрагивал — и тогда перед нами открывался пушкинский послелицейский Петербург — «Зеленая лампа», гвардейское веселье, презирающее чиновничью аракчеевскую скуку, все знаменитые дуэли того времени мы знали наизусть, как и имена тогдашних красавиц, Петербург был перед нами весь: зимний, снежный, застывши, с ночными пламенно горящими высокими окнами.

Лермонтов Кадочникова весь в нежной грусти — фатальный Лермонтов, казалось, даже знающий, что ему прожить только 27 лет и оттого ничего не боящийся, смело располагающий отведенным ему сроком. О печоринской скуке Кадочников говорил как-то особенно сдержанно, и тогда мы еще сильнее чувствовали всю скучность нашего провинциального городка и нашей жизни, с надежной глядящей в глаза далеких столиц.

А еще он рассказывал то, что невозможно было прочитать ни в одной библиотеке нашего города: о 20-х годах, о тогдашних юных писателях-провинциалах, двинувшихся на завоевание Ленинграда и Москвы. Они брали редакции с наскоку, как кавалеристы, голодные, злые и веселые, с расширенными от чувства жизни зрачками. Мир был для них полон — они могли жаловаться на слабость легких, но не на нехватку воздуха. Впрочем, и на легкие они не жаловались.

А однажды, когда кто-то, слушая с восхищением Кадочникова, воскликнул вдруг посреди урока:

— В Москве, вечно в Москве или в Ленинграде, а у нас всегда была скука! — он повернулся, поднимая худую руку и глядя прямо в глаза ученику сказал:

— Нет, не всегда!

И стал рассказывать историю нашего города, как из провинциального романа: тут был и старый театр с милыми заезжими труппами, игравшими Дюма и Шекспира, и лихой уланский полк, в один день перевернувших все и вытряхнувший пыль из подушек наших прабабушек, и разгул помещиков, постепенно угасающий после крестьянской реформы, и наши местные знаменитости, уезжавшие потом в большее города и там добивавшиеся известности, и вечная надежда на славу, на счастье, на ширь.

Может, и не было этого всего. Наверное, не было. Я почувствовал, что впервые Кадочников придумывает, литературу превращая в действительность.

И он замолчал и особенно грустно посмотрел на нас, зная, что мы ему не верим.

Когда мы уже учились в десятом классе, он стал прихварывать и пропускать уроки, и в марте умер, наверное, просто от старости.

На кладбище один из нас, тот самый, что тогда выкрикнул: «В Москве, вечно в Москве!» сказал:

— А ведь врал старик. Всегда была у нас скука... в городишке.

Меня больно резануло тогда от этого самого «в городишке» — трудно ведь сознаться, что твой родной город — просто городишко, заштатный.

Но я уже не боялся придуманного, потому что такова литература — ложь ее вымысла выше любой, пусть даже сто раз бывшей на самом деле обыденности.

Олесь Бузина, 31 октября 1987 года.