Не так давно один мой друг совершил небольшой антиобщественный проступок. Выйдя из дома, съел яблоко и, при полном отсутствии урн, не придумал ничего лучшего, как бросить огрызок в подвальное окошко.

И вдруг за спиной услыхал возмущенный возглас с надменными интонациями, от которых уже более 12 лет, начиная с первого Майдана, «колбасит» и восток, и центр Украины.

— То шо вам тут, добродию, смитнык?!!

Горделивый пан из соседнего подъезда. Замечать приятель его стал после 2014 г. Видать, тот перебрался в столицу вместе с майданными триумфаторами из родной Галичины. И теперь вот учит жизни и порядку. Правда, признав в нем соседа, явно смутился.

Приятель ничего не ответил. С одной стороны, галичанин по сути был прав, с другой, дело не стоило и съеденного огрызка. Однако, помимо воли, в моем друге всколыхнулась такая неприязнь, что, простите за тавтологию, ему самому стало неприятно. Первое, что едва не слетело с его языка по адресу высокомерного «шляхтича» - а таковых очень много на Западе, бывших холопов, подражающих польской шляхте, — «Ах, ты западенская р… антилицо! А может, напомнить тебе, как десанты твоих земляков изуродовали Киев? Как они спалили и загадили центр столицы, разожгли в людях ненависть, злобу, религиозную и межнациональную вражду?!»

Не знаю уж, какая у него была физиономия в тот момент, когда друг к нему обернулся, но пан явно пожалел о своей горячности, икнул и бочком двинулся дальше.

А я сожалением про себя в очередной раз констатировал, что между ИМИ и НАМИ пролегла глубочайшая пропасть. Потому что, как ни крути, сами галичане виноваты в том, что их визитной карточкой стали злобные физиономии Тягнибока, Фарион и прочей нечисти. С сожалением – ибо помню не такие уж давние времена, когда еще казалось, что мы можем дружить…

Во Львов я впервые попал в 1986 году. Здесь жили родственники моей жены, и я стал часто бывать там.

Город мне понравился. Во Франции мы, советские граждане, в большинстве своем не бывали и даже мечтать не могли, а тут – а ля Париж. Улицы, архитектура – все такое готически-романтическое, пахнущее столетиями. Недаром «Трех мушкетеров» здесь снимали. Идешь по булыжной мостовой, и кажется: вот-вот из-за угла бравый Боярский на лихом коне выгарцует, радуясь «мисцевой» красавице, кубку и клинку.

Арсенал, бенедиктинский монастырь, католические соборы, почти парижская опера, крепостные башни, облезлые старинные дома, двери с витиеватыми ручками, гулкие подъезды со сводчатыми потолками…

Пиво львовское тоже по вкусу пришлось. В СССР тогда борьба с пьянством набирала обороты, и в Киеве количество баров со спиртным сокращалось катастрофически быстро. А тут не надо долго блуждать и обувь рвать. Заходи под какую-нибудь «вэжу» (крепостную башню) — и получай густопенный жбан с ручкой. Глотнешь, прислонишься к древней стене, прикроешь глаза и вмиг словно окажешься средь шумного пира, где на вертеле жарится вепрь, звенят хмельные кубки, веерами обмахиваются дамы, сладко заливаются мандолины...

Даже, пардон, общественные сортиры тут были особенные.

Спускаешься по витой лестнице под землю, и твоему взору предстает комната в кафеле, пожелтевшем от столетий, а в ней — фарфоровые унитазы и сливные бачки, с которых свисают латунные цепочки с фарфоровыми же ручками.

А еще впечатлила меня «жемчужина украинского Пьемонта» высокой, как мне тогда показалось, культурой бытового общения.

Только присел я на скамью возле Оперного театра, где собирались любители настольных игр, с намерением затеять шахматную дуэль «Восток-Запад», как тут же подплывают ко мне два местных чемпиона, и один из них, преклонных годов, с большим животом и в галифе, приподнимая тирольскую шляпу с пером, чинно интересуется:

— Чы пан грайе у шахы?

— О! – восклицает его спутник – тощий очкарик в вышиванке и со свисающими вдоль носогубных складок спутанными «вусами» – То, мабуть, пан до-о-обрэ грайе у шахы!

— Да, самую малость, — следует мой русскоязычный ответ, и я вижу черный лед в их узких, польских глазах, но слышу, однако, на протяжении нескольких партий все ту же подчеркнутую вежливость.

Это меня тронуло. Вот, думаю, может, они и бандеровцы старые, может, и рады были бы мне за свой проигрыш шмальнуть в спину из-за угла, однако до чего ж воспитанные!

Все эти словечки — «пан, пани, панове» — были сладкозвучны, умилительны, хотя и совершенно непривычны для моего юго-восточного восприятия.

«Це — наше колэктивнэ облыччя: ввичливисть, гиднисть та культура! (Это наше коллективное лицо: вежливость, достоинство и культура!)» — заявил мне пан Мыкола, с которым я вскоре познакомился во Львове.

Круг моих львовских знакомств расширялся. Кроме коллективного лица, я познакомился также с фасами и профилями отдельными, индивидуальными. Многие из них милые и обаятельные. Мы порой не сходились в политических взглядах и исторических оценках, однако это не было поводом вцепиться друг дружке в шевелюры и присвоить по клоку волос оппонента. Мы даже вместе пили водку, в смысле — горилку, и закусывали бутербродами, то бишь канапками.

Вот, к примеру, тот же пан Мыкола. Вообще он был такой пожилой геолог, «солнцу и ветру брат», профессор и академик самой что ни на есть Национальной Академии наук. Активный и многословный носитель западенского наречия и все той же тирольской шляпы с серебряным дубовым листом на бархатном боку. Отец его служил у гетмана Скоропадского, а после победы большевиков сбежал в Галицию, где стал фотографом, женился и родил этого самого пана профессора.

Мы встречались и во Львове, и в Киеве – приезжая в столицу, в Академию, он часто останавливался у меня. Мы вели с ним словесные баталии о пакте Молотова-Риббентропа, о бандеровщине, о Сталине с Гитлером. Он, конечно, выражал мнение, что «оуновцы» были «захисныками нэньки», но не оспаривал факт осуждения фашистов и коллаборационистов Нюрнбергским трибуналом. Когда накал дискуссии достигал апогея, и начинали проскакивать опасные искры, мы тотчас гасили их очередной порцией жидкости из огнетушителя с завинчивающейся пробкой. И все проходило без эксцессов, мирно и взаимопонятно. (Ни он, ни я не могли даже представить себе, что мы ведем споры не о канувшем навсегда прошлом, а жутком будущем, к которому придет Украина спустя годы). Результатом этих диспутов был консенсус по ряду проблемных вопросов, в том числе территориальных. Пан Мыкола после «литра выпитой» соглашался даже Крым вернуть России как ее исконное добро.

Еще кадры из прошлого.

Как-то провел я несколько дней в Карпатах, в центре гуцульских ремесел — Яремче. Там у водопада есть сувенирный рынок, где бойко торгуют изделиями народного промысла из кожи, козьей шерсти, дерева, а также картинами, вышитыми полотенцами – «рушныками» и глиняными фигурками и свистульками. Помните фото, где бывший «прези-гетман» Ющенко, присев на корточки, рассматривает бирюльку с таким пиететом, будто ему Роден в руки попался? Дело было именно здесь, на яремчанском базарчике.

Поселился я в Яремче в небольшом домике у несуетного гуцула, который каждый вечер звал меня в беседку под горой и потчевал «карпатской водичкой» — крепчайшей местной самогонкой.

Человек без особых затей — сплавщик леса. Но куда интеллигентнее, духовно глубже и тоньше, приличнее и душевно более здоровый, чем нынешние закоперщики «Майдана», в том числе с депутатскими мандатами. Во всяком случае, у сплавщика ни разу я не видел таких злобных гримас, как у персон из «Свободы» и прочих «правых секторов». У него была скромная работящая жена, дочь — студентка, радостная и улыбчивая, я бы сказал, душевно светлая. С ними жила старенькая больная мать с тихим голосом и мудрыми глазами. Она весь день сидела во дворе у стола и, по мере сил, помогала невестке по хозяйству: чистила картошку, варила суп, кормила кур. И часто тихонько молилась. Я любил с ней беседовать, хотя многих слов не понимал – я-то говорил по-русски, а у нее речь была не просто украинской, а прикарпатско-диалектной. Но между нами установилось замечательное ментальное взаимопроникновение. Мы говорили о «полонине», о Пруте с Черемошем, о сплаве, свистульках, гуцульских одеждах, песнях и праздниках горцев. А больше всего – о том, что все люди должны жить в мире друг с другом... Семья была вполне патриархальная. Дочь родителей называла на «вы», выполняя Заповедь об их почитании. Ну как же не порадоваться общению с такими людьми, даже если половины слов не знаешь?

Следующий слайд.

Львовский вокзал, ночь, лютая зима, ветер воет… Мне нужно поспеть на последнюю электричку, идущую в предместье. Запыхавшись, добегаю до перрона и по-русски вопрошаю какого-то «вуйка», следует ли сей транспорт в Рудно?

Дядька в шапке — «пирожке», какие носили в войну немецкие полицаи (теперь — многие «патриоты»), услыхав мой возглас, приподнимает сей образец высокой моды, пристально вглядывается в меня и утвердительно кивает.

Я вскакиваю в пустую уже электричку, и поезд трогается. Он долго, слишком долго мчит по заснеженному полю, и у меня зарождаются смутные подозрения по поводу беспечной доверчивости к словам «пирожконосителя» и правильности маршрута... После того, как я увидел в тамбуре схему движения, мне все стало ясно. Состав двигался в противоположном направлении.

Мимо окон пролетали полустанки, где не имелось не только вокзалов с их теплыми комнатами ожидания, но и даже будок путевых обходчиков. И это обстоятельство ввергало одинокого пассажира Львовской железной дороги во все большее уныние, пока, наконец, я не сошел на платформе, продуваемой всеми злыми ветрами, и не постучался в маленький домик станционного смотрителя, где горело одно окошко. И, вновь по-русски, я спросил его: можно ли здесь заночевать, чтобы дождаться первого поезда на Львов?

Молчаливый старичок без всяких упреков, недовольного кряхтения и вздохов впустил меня и напоил горячим чаем, и я всю ночь просидел у печки, в которой весело потрескивали дрова. Вот так я выжил, не замерз в чужой «бандеровской степи».

И еще одна тень минувшего.

Представитель того сословия, которое во Львове именуется «рагулями». И которое составляет ныне большинство майданных манифестантов в Киеве.

Он был похож на Кобзаря, с такими же усами, и звали его тоже Тарас (впрочем, не надо тут искать никаких аллюзий).

Он был соседом моей тещи по коммуналке. Тогда в центре Львова, в старых домах, было много коммуналок. Тарас работал грузчиком в книжном магазине, где продавалась русская литература. Посему он постоянно притаскивал какие-то фолианты и подвижнически пытался их одолеть. Читал много, но осмыслить поступавшую информацию не всегда был способен. Во всяком случае, он то и дело приходил к теще – русскому филологу — с просьбой объяснить прочитанное. Это когда он был трезв. А когда напивался, томик Тургенева или Толстого в его руках заменяло подножье санузла, с которым он обнимался, валяясь в уборной... Теперь он вроде бы тоже геройствует на «майданах», русская классика предана забвению.

С тех пор прошли годы. Украина обрела независимость, и «коллективное лицо» Галиции стало меняться, Но, увы, отнюдь не в лучшую сторону.

В начале девяностых многие русскоязычные жители Львова боялись уже разговаривать на родном языке в общественном транспорте или магазинах. Те самые «свидомые патриоты», которые ныне почувствовали себя полными хозяевами в стране, тогда лишь начинали наглеть, пока на своей территории, унижая беззащитных русскоязычных женщин и стариков и оскорбляя их. Участились нападения на Центр русской культуры. Несколько раз погромщики разбивали бюст Пушкина, находившийся на его фасаде.

Теперь, как мы знаем, пушкинский центр закрыт вовсе.

Безнаказанность, как известно, порождает преступления. Вскоре стало известно о бывшем враче скорой помощи Тягнибоке, прославившемся в канун продвижения Ющенки во власть ксенофобскими выпадами. За это даже был изгнан из «Нашей Украины», которая тогда еще пыталась, во всяком случае, публично отмежеваться от экстремистов (сейчас уже вряд ли выгнали бы). Параллельно начались героизация гитлеровских прихвостней, оскорбления советских ветеранов, осквернение памятников, нападения на участников парадов Победы, и прочая, и прочая...

Галиция становилась инкубатором и главным «экспортером» национальной ненависти. И неотъемлемые черты предмета ее гордости, ее «коллективного лица» — изысканные манеры , претензии на аристократическую утонченность — растворились на фоне злобных оскалов и бесноватых рыков «рагулей», которые возомнили себя ее элитой и авангардом . Именно по этой причине многомилионная русскоязычная часть населения нашей страны испытывает все большую идиосинкразию к украинскому. В этом виноваты исключительно праворадикалы.

Наконец, попустительством власти, неогалицийская физиономия превратилась в коллективное, так сказать, антилицо, красно-черное, грязно-кровавое. Которое в конце концов, заявилось в Киев, взгромоздилось на баррикады и объявило себя мозгом и совестью нации. А потом одержало победу и ввергнуло страну во мрак и жуть.

Теплится ли надежда, что снова возродятся прежние добрососедские взаимооотношения?

Пока она не просматривается никак. Особенно в свете последних «парламентских инициатив», а точнее – маниакального бреда, зафиксированного в виде законопроектов о фактическом запрете русского языка.

Разве что после справедливого суда над преступниками, ввергшими страну и народ в безумие. Суда, на котором, среди прочих пунктов обвинений в злодеяниях, им придется ответить и за тех людей, с которыми мы когда-то были в украинско-русском «парном конферансе».

За сплавщика Петра и его семью. За академика пана Мыколу. За вежливых шахматистов из палисадника возле Оперы. За того старика, что приютил меня на полустанке. И даже за «рагуля» Тараса, который, будучи соблазненным «однодумцями», утратил шанс благодаря русской литературе стать человеком.

Игорь Круглов, специально для BUZINA.ORG