Михаил Булгаков писал и переписывал свой роман на протяжении многих лет. А в 1934-м — в самый разгар его работы — на улицах Москвы появился странный персонаж. На вид ему было чуть больше тридцати. Его привезли поездом из Харькова в сопровождении дюжего санитара, напоминавшего по внешности центуриона Марка Крысобоя. Он был почти бос — в тапочках — так как его забрали прямо из дому. Добавьте к этому измятый пиджак, красивое лицо, из разряда тех, которые «нравятся женщинам», но покрытое небритой щетиной, и вы поймете, что этого субъекта трудно забыть.

Особенно если учесть, что в таком виде он объявлялся и в Союзе писателей, несмотря на то что официально находился на психиатрическом обследовании!

Звали необычного больного Владимир Сосюра. Это был тот самый украинский поэт, который теперь считается классиком, обязательным для изучения в школьной программе, а тогда имел репутацию «зоологического националиста», только что исключенного из коммунистической партии.

Через много-много лет, став лауреатом Сталинской премии и дважды кавалером ордена Ленина, Сосюра так будет вспоминать о своих приключениях в столице СССР: «У Москві мене влаштували в санаторій для невротиків на Покровському-Стрешнєво. Мені дозволяли, як я просив, бувати в місті».

Московский литературный бомонд шарахался от необычного гостя. Он подружился только с таджикским поэтом Абулькасимом Лахути, стихи которого как-то перевел на украинский. «Він не цурався мене, як божевільного, — писал Сосюра в мемуарах, — і при всіх ходив зі мною в приміщенні Спілки письменників, пригощав мене обідом у письменницькім клубі, давав мені гроші».

Позже Лахути признался, что завсегдатаи писательского ресторана предупреждали его: «И охота тебе возиться с этим сумасшедшим поэтом! Его не сегодня-завтра арестуют». Эта жестокая фраза принадлежала Владимиру Ставскому — молодому подающему надежды литературному чиновнику. Через несколько лет он станет редактором журнала «Новый мир», а потом погибнет в 1943 году, подтвердив своей смертью, что от судьбы не даст уйти ни осторожность, ни карьеризм.

В 30-е годы ресторан Союза писателей — одно из немногих мест, где в зажатой тисками большевистского режима Москве вращается неофициальная информация. Новости, слухи, намеки и полунамеки роятся в его обеденных залах, мигом обрастая преувеличениями. Михаил Булгаков тоже бывал тут. Он не мог не обратить внимание на колоритную фигуру поэта из сумасшедшего дома. Волшебно преображенная фантазией, она станет толчком для знаменитой сцены явления Ивана Бездомного в ресторане МАССОЛИТа. Той самой, когда напуганный литературный мирок обсуждает весть об отрезанной голове Берлиоза:

«Он был бос, в разодранной беловатой толстовке, к коей на груди английской булавкой была приколота бумажная иконка с изображением неизвестного святого, и в полосатых белых кальсонах. В руке Иван Николаевич нес зажженную венчальную свечу. Правая щека Ивана Николаевича была свеже изодрана... Послышались два голоса. Бас сказал безжалостно: «Готово дело. Белая горячка». А второй, женский, испуганный произнес слова: «Как же милиция-то пропустила его по улицам в таком виде?»

И ведь что удивительно — в творчестве Владимира Сосюры тоже есть образ отрезанной головы! «Мені хочеться ходити з одрізаною головою Данте на руках», — писал он в юношеском стихотворении «Маки», навеянном воспоминаниями о гражданской войне. Как знать, может быть, и Булгаков слышал от него эти строки? Хотя когда-то они и находились по разные стороны баррикад (Сосюра — в армии Симона Петлюры, а Булгаков — у белых), но оба навсегда остались травмированы эпохой всероссийской смуты. А теперь, каждый по-своему, отчаянно пытались найти свое место в новой советской действительности.

Темное прошлое «зоологического националиста»

Официальная советская биография утверждала, что Сосюра родился в 1898 году на Донбассе в семье шахтера. На самом деле все было намного сложнее. Среди его предков — украинцы, русские, карачаевцы, сербы и евреи. Дед по линии отца стал кабачником, торговавшим, по словам поэта, водкой «на пользу русской императорской армии», которая одевалась и кормилась на прибыль от ее продажи.

Отец матери Дмитрий Данилович Локотош — мещанин города Луганска имел водяную мельницу, «которую пропил». Склонный, как и все поэты, к некоторой мифологизации прошлого, Сосюра утверждал, что его род происходит из Франции, где его предки якобы носили дворянскую фамилию де Соссюр. Он очень упорно отстаивал эту версию, несмотря на то что существует похожая украинская фамилия Сюсюра. «Але дід мій підписувався «Соссюр» і казав, що наше прізвище українізували писарі. Можливо, це так і було. Очевидно, мій предок, — чомусь мені здається, що він з південної Франції, Провансалю, — потрапив до Запорозької Січі, де писарі записали його «Сюсюрою». Мої родичі, звичайні селяни і робітники, кажуть: «Ми — французи».

Когда началась гражданская война, будущему советскому классику было двадцать. В своей политической ориентации он не сомневался. Молодому человеку, начитавшемуся повестей о запорожцах популярного тогда украинского писателя Адриана Кащенко, особенно импонировали петлюровцы, разгуливавшие по улицам в шапках со шлыками. К тому же, мать упорно гнала его из дому, устав кормить романтичного иждивенца: «Іди, сукин син, доки ти будеш сидіти на моїй шиї». Как написал впоследствии поэт: «І тоді пішов я до Петлюри, бо у мене штанів не було».

Это умение подшучивать над собой и упорно говорить правду, несмотря ни на что, — самая сильная сторона Сосюры. Его книга «Третья рота» — единственная прозаическая вещь, которую стоит читать в украиноязычной литературе XX века. Приспосабливаясь к меняющейся действительности, он, в отличие от других, упорно помнил о своих предыдущих превращениях. Помнил в самых чудовищных подробностях.

В декабре 1918-го Сосюра — казак 3-го Гайдамацкого полка — одного из самых боевых и кровавых в петлюровской армии. Примерно в это время Булгаков участвует в боях за Киев, которые опишет в романе «Белая гвардия». А Сосюра, нацепив мохнатую папаху и выбрив на голове оселедец, дерется на Екатеринославщине. Один из первых боев — оборона станции Лозовая и расстрел наступавших на нее махновцев— врежется в его сознание намертво: «Махновці заскочили навіть у вокзал, і ми захопили у полон вісімнадцять махновців... Вони сиділи в караульному помешканні, і нашій сотні було призначено їх розстрілювати... Це були звичайні селянські хлопці. Такі, як і я... Тільки що ми в шинелях, а вони в піджаках. В нашому полку був піп. Підвели їх до церкви і вистроїли в один шерег біля церковної огради... Вгорі кличе молитися дзвін... З хат повиходили баби, дівчата... дивляться... а махновців, по два, підводили призначені до огради, ставили навколішки спиною до нас і по команді: «По зрадниках... огонь!..» — били їх огнями, і ті, як папірці, прибиті до дороги насподіваним вітром, мовчки, без крику падали... Потім по команді їх кололи штиками, та не в спину, а в стегна... Штик, звичайно, застрягне в кістці, і козак, намагаючись його витягти, волоче тіло по снігу, а потім криваве лезо з реготом витирає об сніг... Я стояв і дивився... Мені було солодко, і я не знаю, чи плакати, чи сміятися хотілося мені... Старшини ходили й добивали в голову... і хто був недобитий козаками — тільки здригався, коли куля старшини розбивала його останні надії... Останній, літній уже, коли роздягався, тільки сказав: «Я сам был три года в плену у немцев...» Його зразу не застрелили. Коли його кололи, він довго-довго кричав тоненьким і далеким-далеким голосом... А це ж було за кілька кроків від мене»...

На психику двадцатилетнего парня все это произвело страшное впечатление. Он перестал умываться: «Нащо? Все одно вб'ють», раздал все лишнее из одежды железнодорожникам, в то время когда его однополчане грабили и тащили в вагоны полные сундуки с барахлом, не ходил, как все, к проституткам. Тем не менее слюнтяем и нытиком молодой Сосюра тоже не был. Скоро его психика закалилась. Он даже стал бунчужным — по-нынешнему сержантом и был направлен в так называемую «юнацкую» школу, готовившую младших офицеров. В своих мемуарах он честно признается, что его мохнатая гайдамацкая шапка была «залита кров'ю української та єврейської голоти».

В гражданскую войну все армии проявляли как маниакальную жестокость, так и не объяснимое, на первый взгляд, милосердие. Взяв Киев, петлюровцы сохранили жизнь подавляющему большинству защищавших город белых. Заливавшие кровью застенки ЧК красные порой включали в свои ряды бывших белогвардейцев и украинских националистов. А белые, захватив подразделение, где служил Сосюра, не только не стали убивать пленных, но и отнеслись к ним с подчеркнутым дореволюционным джентльментством. «Вы думаете, что деникинцы издеваются? — успокоил Сосюру белогвардейский капитан. — Это все враки».

«Цвіте червона Україна!»

Поэтому неудивительно и то, что в 1920 году бывший бунчужный стал членом Украинской коммунистической партии, видное место в которой занимал и его первый полковой командир атаман Волох, — тот самый, что возглавлял 3-й Гайдамацкий, а теперь неожиданно превратился в советского партийного функционера.

Таких вчерашних петлюровцев было очень много среди культурных и политических деятелей красной Украины. И знаменитый кинорежиссер Александр Довженко, и известнейший юморист Остап Вишня, и популярный прозаик Петро Панч — все они вышли из петлюровских рядов.

20-е годы оказались очень удачными для Владимира Сосюры. Он стал самым популярным украинским поэтом своего поколения. Этому способствовал не только талант, но и броская внешность. Очевидцы вспоминают его как стройного, темноволосого красавца с теплыми карими глазами, путешествовавшего по Украине с литературными выступлениями. Он мог декламировать свои стихи на публичных вечерах, в тесном дружеском кругу и даже просто на улице перед незнакомыми людьми. «В нем было что-то от неотразимого Дон-Жуана, который любит и предает с одинаковой быстротой», — вспоминал один из мемуаристов. Сосюра пользовался огромным успехом у женщин и сам отвечал им взаимностью. Особенно ему нравились балерины.

С Булгаковым бывшего петлюровца объединяло еще одно качество — элегантность. Пожалуй, единственный из украинских советских литераторов, он умудрился сфотографироваться в галстуке-бабочке, поражая окружающих явно «буржуазным» эстетизмом. Одна за другой выходили его книги — «Червона зима», «Місто», «Сніги», «Осінні зорі», «Війна — війні». И вдруг неожиданно для всех поэтическая «звезда» сходит с ума.

Апофеозом сумасшествия стал день, когда выйдя на балкон кооперативного дома писателей в Харькове, Владимир Сосюра стал читать на всю улицу свои вариации на тему лермонтовского «Демона» — «Я чорний демон — дух вигнання». В 1934 году Харьков еще оставался столицей советской Украины. Человек, публично объявивший себя воплощением сатаны в насквозь атеистическом городе, не мог не привлечь к себе внимание высшей власти. Прямо с «концерта» поэта отвезли на Сабурову Дачу — в главную «дурку» республики.

Транспортировали его туда на автомобиле наркома образования Украины Владимира Затонского в сопровождении переодетого милиционера. Жена наркома, как вспоминал Сосюра, возглавляла все психиатрические заведения Украины. Хотя доктора утешали нового пациента рассказом, что именно на Сабуровой Даче до революции лечился от сумасшествия известный писатель Гаршин, это не успокоило возбужденного литератора. Он обозвал ассистентку зав психиатрическим отделением Веру Яблонскую «блядью» и замахнулся ребром ладони так, словно собирался рубануть ее по горлу. Впоследствии поэт утверждал, что хотел всего лишь напугать ее. Но в тот момент его явно не поняли.

«В ту мить, коли я на півдорозі спинив руку, вона очима дала знак, — вспоминал он, — і на мене моторошним градом кинулися ззаду і з боків санітари... Того, що кинувся на мене спереду, я одкинув ударом ноги між ноги нижче живота, але це йому не дуже зашкодило, бо він був у шкіряному фартуці.

А ззаду мене схопила рукою за горло, обнявши мою шию залізною рукою, людина, вища за мене на зріст і так здавила, що мені стало нічим дихати і я перестав боротись.

Як розп'ятому, руки мені витягли в сторони і зробили укол, од якого наче гори упали на моє серце, — чи витримає, чи ні, — але серце витримало, а я став весь, як холодець, безвольний і покірний, і чомусь в мені воскресло дитяче... Бо, коли лікпом Бородін, що душив мене середньовічним прийомом за горло, вів мене з санітарами в буйний дім, я плакав і просився: «Дядя, я больше не буду!»

Сосюру привели в так называемое «неспокойное отделение» и, сорвав одежду, бросили на железную кровать. Все в палате было переполнено литературным материалом, достойным описания. Один больной кричал, что он горит и тонет. Другой — просил закурить и щипал обездвиженного от наркотиков поэта за лицо острыми ногтями. А третий — совсем мальчишка в одном белье — бегал вокруг кровати и цитировал самого Сосюру: «Цвіте червона Україна!» Это неожиданно воодушевило валявшегося без сил автора: «Я подумав, що раз мене і божевільні знають, то чого ж я буду боятися?»

Абсолютно нормален!

Проведенный врачами рентген мозга показал, что на самом деле новый пациент Сабуровой Дачи — абсолютно нормален. «У вас здесь все в порядке», — сказал ему, показав пальцем на лоб, профессор Юдин. «Зачем же вы меня здесь держите?», — спросил Владимир. «Инструкция!» — послышался ответ.

И тогда наш герой сбежал из психиатрической клиники. То, как он это сделал, еще раз подтвердило не только его абсолютную вменяемость, но и уровень интеллекта. Обычно харьковские шизы сигали на волю через проломы в стене. Но там их поджидали санитары, для которых ловля таких «графов Монте-Кристо» представляла разновидность развлечения.

Сосюра использовал для побега женщину. Одна из дежурных — студентка-медик оказалась поклонницей его творчества и сексуальной харизмы. Она разрешила поэту выйти прогуляться во двор. А он пошел прямо к проходной, где его пропустили, приняв за одного из работников психушки. Еще и постоял на трамвайной остановке всего лишь в ста метрах от главного входа, наслаждаясь мыслью, как его ищут санитары совсем в другом месте, а потом сел в вагон и отправился домой. Никто даже не обратил на него внимания. Большинство жителей Харькова в 30-е годы одевались более чем скромно. Оборванцев на улицах хватало. К тому же, готовясь к побегу, поэт уговорил симпатизировавшего ему профессора Юдина разрешить носить свою собственную одежду.

Санитар настиг Сосюру уже дома. Тогда беглец взял чугунную плитку — подставку для утюга и сказал, что расколет его «тупую голову», если тот сделает еще хоть шаг. Так они и сидели в полутьме друг против друга — «волохатий і високогрудий гігант, більше схожий на троглодита, з тупим і байдужим, вузьколобим обличчям дегенерата» и поэт, с трудом сдерживавший себя, чтобы «не ударити його гостряком плитки так, щоб угрузла в його ненависний череп».

Побег Сосюры вызвал настоящий скандал в партийной верхушке украинской столицы. Поэт упорно отказывался признать себя сумасшедшим, указывая на то, что псих не мог написать поэму «ГПУ», прославляющую советские органы безопасности. Он требовал отправить себя на обследование в Москву. И трусливые украинские партийцы сдались. Сосюру с трудом уговорили вернуться в Сабурку, сказав, что иначе нельзя оформить перевод. Медицинский консилиум совещался прямо дома у стихотворца. И только после этого он дал вернуть себя в психушку, не успев обуть ничего, кроме комнатных тапок. Вскоре поезд увез его прямо в сердце страны строящегося социализма.

«Восстановить в партии. Лечить»

История «сумасшествия» Сосюры была хорошо известна в московских литературных кругах. Булгаков наверняка знал о ней. Он всегда внимательно следил за тем, что происходило на его малой родине. Персонажи «Мастера и Маргариты» пестрят украинскими фамилиями — Могарыч, Варенуха, Босой, Поплавский. Последний, приходясь дядей погибшему Берлиозу, вообще живет в Киеве на Институтской улице.

С другой стороны, и УССР не забывала Булгакова. Именно на него жаловались товарищу Сталину украинские советские писатели, когда в 1929 году их делегация приезжала в Кремль. Постановка «Дней Турбиных» на сцене МХАТа страшно раздражала многих бывших петлюровцев, перековавшихся в советскую партэлиту республиканского уровня. Булгаков был фантастически популярен в Харькове и Киеве. В журнале «Літературний ярмарок» за 1929 год — том самом, с которым сотрудничал и Сосюра, была даже помещена повесть некоего В. Пятниченко «Записки консула». Одна из ее героинь — машинистка Беся даже не представляет, что на свете может быть еще какой-то Булгаков, «крім автора «Днів Турбіних».

Почему бы не предположить, что Сосюра и Булгаков встречались в Москве и лично? Украинский поэт никогда не читал «Мастера и Маргариту». Этот роман появился в печати только через год после его смерти. Но страницы, посвященные Ивану Бездомному, во многих местах удивительно перекликаются с воспоминаниями Владимира Сосюры.

Иногда эти совпадения доходят до смешного. Булгаковского героя привозят в клинику с подозрением на белую горячку. А Сосюре первоначально пытались пришить тот же диагноз — ведь и его, случалось, видели в Харькове пьяным. Как признается он о себе в мемуарах, «і добренько-таки випивав, іноді до самозабуття»...

Сцена, когда Бездомного вяжут в больнице и вкалывают успокоительное, напоминает аналогичный эпизод из рассказа украинского поэта о своих приключениях в психушке. Кстати, Сосюра замечательно говорил по-русски. И даже первый вариант своих воспоминаний написал на этом языке. Именно его он показывал Клименту Ворошилову как своему донбасскому земляку.

Бесспорный душевный эксгибиционизм Владимира Сосюры, его стремление выворачиваться наизнанку даже перед малознакомыми людьми, позволяют предположить, что свою историю он мог рассказывать Булгакову и лично. По крайней мере языкового барьера между бывшим петлюровцем и отставным белогвардейцем не было. Создавая окончательную редакцию «Мастера и Маргариты», романист перенес в Москву сюжет, который в ней только завершился, а начался на Украине — в Харькове.

Есть в биографиях Булгакова и Сосюры и еще одна точка пересечения. Хорошо известно письмо автора «Белой гвардии» Сталину, спасшее его от расправы завистников. Аналогичным образом избежал преследования и главный герой этого повествования.

«Дорогой товарищ Сталин!— взывал Сосюра.

— В 1934-м году меня исключили из партии как зоологического националиста, а я не мыслю жизни без партии. Меня доводили до мысли о самоубийстве, но я не сделал этого потому, что слишком много страдал украинский народ, чтобы его поэты стрелялись».

Заканчивался этот крик отчаяния так: «Ты мое единственное спасение и прибежище. Отец! Спаси меня!!!»

Видимо, обращение на «ты» произвело неизгладимое впечатление на вождя. «Отец» ответил особым распоряжением в ЦК КПБ(У): «Восстановить в партии. Лечить».

Только впоследствии Сосюра узнал, что его жена успела вложить в отправленное авиапочтой послание Иосифу Виссарионовичу еще и справку от психиатра...

В романе Булгакова Иван Бездомный — единственный персонаж, который остается в здравом рассудке после всех перенесенных испытаний. Хотя память его и навеки «исколота». Точно таким же сверхпрочным оказался и Владимир Сосюра. Другие испуганно замолчали или ограничились привычным враньем официозных литераторов. А он уже на закате жизни в «Третьей роте» все-таки сумел рассказать без купюр правду о себе и своем сумасшедшем времени.

Олесь Бузина, опубликовано в газете «2000», от 20 января 2006 года